Август с запахом собачьей шерсти или Прости, Рекс

Очертание собачьей морды, состоявшее из чаинок и кашеобразной пены, медленно расползалось по глади мутной воды и оседало на дне старого черного котелка. Пахло травами и помоями. Бабка стояла поодаль от меня и держала в руках застиранное, некогда белое, махровое полотенце.

– Что видишь? – хриплым голосом спросила старуха.

– С…со…собаку, – неуверенно ответила я.

Бабка подошла к котелку и длинной деревянной ложкой помешала воду в чаше. Собачий профиль окончательно исчез.

–     Теперь бояться не будешь… – скрипуче произнесла старуха и оскалила в улыбке мелкие коричневые зубы, вернее, то, что от них осталось. Она приблизилась ко мне, обмотала мою голову полотенцем и приказала:

«Держи так!»

Ноги дрожали, ладони потели, лицо пылало огнем.

Но сильнее всего ныли так долго заживающие шрамы на голове и шее. Мама, о чем-то задумавшись, стояла у окна и, сцепив руки в замок,

перебирала пальцами. Так она делала каждый раз, когда волновалась.

Взглянув на нее, я встревожилась еще сильнее. Прошло пять минут, а казалось, что вечность.

Бабка, низенькая и худенькая, аккуратно сняла с моей головы полотенце и, заглянув в лицо своими подслеповатыми карими глазами, произнесла:

– Дальше сама…

Я не совсем поняла, о чем она говорила, только мама уже подошла ко мне, взяла влажную трясущуюся руку и повела к выходу. К тяжело открывающейся деревянной двери, ведущей во двор.

–   С-спасибо…– пискнула я, подавив внезапно появившийся рвотный рефлекс.

Бабка молча последовала за нами. Около калитки она резко остановилась. Ее длинная вафельная темно-синяя юбка едва касалась земли, серая шерстяная кофта на пуговицах вся была в затяжках от кошачьих когтей, а из-под повязанной назад черной косынки выбивалась тонкая прядь седых волос. Лицо старухи было темным, морщинистым и напоминало

картину Дали. Щеки и веки провисали и будто стекали с ее лица, как часы на картине художника.

Этот образ врезался в память. В ее постоянство.

Мама проводила меня до машины, где все это время нас ждал папа, и, захлопнув за мной дверь, вернулась к Бабке, которая по-прежнему стояла у калитки. Я наблюдала за происходящим в окно заднего вида. Бабка что-то сдержанно объясняла маме, иногда поглядывая на наш москвич.

Спустя пять минут заметно успокоившаяся мама вернулась, села рядом со мной на заднее сидение, и мы поехали на другой конец села – домой. Машина удалялась, а Бабка, такая крошечная, стояла у калитки и смотрела нам вслед...

Так вышло, что август этого года для меня пропах кровью и собачьей шерстью.

***

Вечером, около девяти часов, когда солнце уже скрылось из виду, а на небе проклюнулись еле заметные звезды. Я, одетая в новую красную ветровку, слонялась по двору, поджидая папу и младшего брата, которые должны были с минуты на минуту вернуться домой. Мама, как часто это бывало, суетилась в летней кухне у плиты и варила макароны. В сковороде тушилась свинина. На фоне работал телевизор. Тонкие полоски лент- ловушек для мух свисали с потолка и медленно покачивались от сквозняка.

Пахло мясом и помидорами.

Я прогуливалась по двору, прислушиваясь к звукам проезжающих мимо машин. Несколько раз мама звала меня на кухню, но я отнекивалась, так как хотела быстрее дождаться папу и открыть ворота во двор, чтобы он поставил машину в гараж, который с кухней разделяла лишь синяя деревянная дверь.

Собаки, которых во дворе у нас было трое, мирно спали.

Наконец-то за двором раздался приближающийся знакомый звук от колес, давящих гравий, щели деревянного забора осветились фарами нашей машины.

– Мам, приехали! – просунув голову в дверь кухни, крикнула я.

– Хорошо, пускай ставят машину и идут ужинать. Я уже сливаю рожки,

– отозвалась она.

– Ага, – ответила я и побежала в сторону гаража.

Собаки во дворе загремели цепями. У сараев зарычал Дружок. У летней кухни завозилась Кукла. Рекс, будка которого находилась близ гаража, монотонно залаял.

Рекс появился у нас совсем недавно. Отдал нам его папин коллега, который в связи со скорым переездом не мог оставить молодого пса на произвол судьбы. Наш же Тишка месяц назад издох. Поэтому было принято решение взять крупную годовалую помесь лайки и дворняги к нам для охраны двора. Тем более что остальные наши шерстяные сторожа были ростом по колено.

Я сторонилась Рекса не только потому, что он был новым членом семьи, но и потому что в глазах его читалась «дурь». Так я это называла. Иногда, играя со мной и дружелюбно виляя хвостом, он мог на миг замереть и зарычать. Порой он просто не давал прохода, подпрыгивая и щелкая пастью. Родители знали о моей любви к четвероногим и много раз просили быть осторожнее с собаками: и со своими, и с чужими.

Оббежав кухню и перескочив невысокий заборчик, который огораживал мамины клумбы с розами, я пробралась мимо будки притихшего, а значит узнавшего, как мне казалось, своих, Рекса и приблизилась к воротам. Чтобы их открыть, нужно было из пазов вытащить небольшую дощечку. Только взявшись за нее, я ощутила рядом присутствие собаки.

– Рекс, Рекс, – повторила я ласковым голосом. – А ну-ка, иди в будку.

Внезапно с еле слышным рычанием пес подскочил и вцепился зубами в мою ветровку.

– Мне не до игр, Рекс!

Не успела я понять, что произошло, как почувствовала, что уже лежу на земле. Собака фыркает, ее цепь гремит, фары светят сквозь щели забора, двигатель машины не прекращает монотонно гудеть.

Помню лишь тепло, которое медленно распространяется по телу, обездвиживает, парализует. Инстинктивно пытаюсь вырваться, но собака давит на меня лапами и не отпускает.

Когда я поняла, что странное тепло – это кровь, из меня вырвался неестественно животный крик. А потом слово, с которым люди рождаются и умирают. Слово «Мама»!

Запах мокрой шерсти, зловонное дыхание из собачьей пасти и вонзившиеся в мою шею зубы – это то, что преследовало меня спустя долгие годы, виделось во снах, было частью меня. Но тогда, лежа возле ворот и крича от ужаса, я звала маму. Не папу, приезда которого ждала. А маму.

Всё плыло. Тусклые звезды равнодушно смотрели на меня свысока. Они оглохли, чтобы не слышать моих криков. Они ослепли, чтобы не видеть моих слез.

МАМА!

Она одним рывком вытащила меня из собачьих зубов. Одним резким движением вернула в чувства. Она не услышала крик – она почувствовала мою боль.

Я не плакала, когда мне промывали раны. Не плакала, когда вода в железном тазу окрасилась в алый. Мама, папа и соседка, которая жила через три дома от нас, носились около меня, суетились, разговаривали со мной и просили не молчать в ответ. А я стояла, не смея закрыть глаза, и смотрела на кровавую воду. Не видя своего отражения.

Приехала скорая. Меня прооперировали в эту же ночь. Шрам на шее под правым ухом.

Шрам на голове чуть ниже затылка. Шрам на сердце.

Спустя пару недель, солнечным августовским днем, шестилетняя я с перевязанной шеей и белым платком на голове, стояла во дворе и смотрела на Рекса. Один вопрос не давал мне покоя: «Почему?» Я не могла объяснить себе поведение собаки. Мама говорила, что Рекс меня просто не узнал в новой куртке. Но ведь у собак есть обоняние? Как можно было не узнать своего человека? Мне хотелось подойти к нему ближе. Но каждый раз, когда я делала шаг вперед и проматывала в голове страшные события того дня, не могла оправдать Рекса, не могла прикоснуться к нему.

Мне уже было не больно. Только обидно.

Рекс лежал у будки и исподлобья своими красными глазами смотрел на меня. Я же хотела увидеть в этих собачьих глазах раскаяние, но видела лишь пустоту.

Сегодня Рекса должны были застрелить.

Родители приняли это решение сразу. Ведь однажды напавший – нападет снова. Это касается собак. Это касается людей.

Глядя на Рекса за несколько часов до его смерти, я пыталась обвинить в случившемся себя и свою неосторожность. Но каждый раз понимала, что вина делится пополам.

– Прости, – прошептала я, но пес даже не посмотрел в мою сторону. В последние дни он плохо ел, много спал. Раскаивался ли он? Понимал ли, что сделал? Этого узнать было не надо.

Забывается всё: и плохое, и хорошее. Но забыть запах шерсти и собственной крови – сложно. Как бы ни была жестока память, но события, изменившие нас, навсегда останутся с нами. Со временем о них будут напоминать люди, вещи, шрамы. Последние имеют свойство затягиваться.

Но стоит лишь провести по ним пальцем, как тепло разливается по телу и чьи-то зубы впиваются в шею.

И только «МАМА!», только «МАМА!» раздается из-под ворот.Август с запахом собачьей шерсти или Прости, Рекс

Очертание собачьей морды, состоявшее из чаинок и кашеобразной пены, медленно расползалось по глади мутной воды и оседало на дне старого черного котелка. Пахло травами и помоями. Бабка стояла поодаль от меня и держала в руках застиранное, некогда белое, махровое полотенце.

– Что видишь? – хриплым голосом спросила старуха.

– С…со…собаку, – неуверенно ответила я.

Бабка подошла к котелку и длинной деревянной ложкой помешала воду в чаше. Собачий профиль окончательно исчез.

–     Теперь бояться не будешь… – скрипуче произнесла старуха и оскалила в улыбке мелкие коричневые зубы, вернее, то, что от них осталось. Она приблизилась ко мне, обмотала мою голову полотенцем и приказала:

«Держи так!»

Ноги дрожали, ладони потели, лицо пылало огнем.

Но сильнее всего ныли так долго заживающие шрамы на голове и шее. Мама, о чем-то задумавшись, стояла у окна и, сцепив руки в замок,

перебирала пальцами. Так она делала каждый раз, когда волновалась.

Взглянув на нее, я встревожилась еще сильнее. Прошло пять минут, а казалось, что вечность.

Бабка, низенькая и худенькая, аккуратно сняла с моей головы полотенце и, заглянув в лицо своими подслеповатыми карими глазами, произнесла:

– Дальше сама…

Я не совсем поняла, о чем она говорила, только мама уже подошла ко мне, взяла влажную трясущуюся руку и повела к выходу. К тяжело открывающейся деревянной двери, ведущей во двор.

–   С-спасибо…– пискнула я, подавив внезапно появившийся рвотный рефлекс.

Бабка молча последовала за нами. Около калитки она резко остановилась. Ее длинная вафельная темно-синяя юбка едва касалась земли, серая шерстяная кофта на пуговицах вся была в затяжках от кошачьих когтей, а из-под повязанной назад черной косынки выбивалась тонкая прядь седых волос. Лицо старухи было темным, морщинистым и напоминало

картину Дали. Щеки и веки провисали и будто стекали с ее лица, как часы на картине художника.

Этот образ врезался в память. В ее постоянство.

Мама проводила меня до машины, где все это время нас ждал папа, и, захлопнув за мной дверь, вернулась к Бабке, которая по-прежнему стояла у калитки. Я наблюдала за происходящим в окно заднего вида. Бабка что-то сдержанно объясняла маме, иногда поглядывая на наш москвич.

Спустя пять минут заметно успокоившаяся мама вернулась, села рядом со мной на заднее сидение, и мы поехали на другой конец села – домой. Машина удалялась, а Бабка, такая крошечная, стояла у калитки и смотрела нам вслед...

Так вышло, что август этого года для меня пропах кровью и собачьей шерстью.

***

Вечером, около девяти часов, когда солнце уже скрылось из виду, а на небе проклюнулись еле заметные звезды. Я, одетая в новую красную ветровку, слонялась по двору, поджидая папу и младшего брата, которые должны были с минуты на минуту вернуться домой. Мама, как часто это бывало, суетилась в летней кухне у плиты и варила макароны. В сковороде тушилась свинина. На фоне работал телевизор. Тонкие полоски лент- ловушек для мух свисали с потолка и медленно покачивались от сквозняка.

Пахло мясом и помидорами.

Я прогуливалась по двору, прислушиваясь к звукам проезжающих мимо машин. Несколько раз мама звала меня на кухню, но я отнекивалась, так как хотела быстрее дождаться папу и открыть ворота во двор, чтобы он поставил машину в гараж, который с кухней разделяла лишь синяя деревянная дверь.

Собаки, которых во дворе у нас было трое, мирно спали.

Наконец-то за двором раздался приближающийся знакомый звук от колес, давящих гравий, щели деревянного забора осветились фарами нашей машины.

– Мам, приехали! – просунув голову в дверь кухни, крикнула я.

– Хорошо, пускай ставят машину и идут ужинать. Я уже сливаю рожки,

– отозвалась она.

– Ага, – ответила я и побежала в сторону гаража.

Собаки во дворе загремели цепями. У сараев зарычал Дружок. У летней кухни завозилась Кукла. Рекс, будка которого находилась близ гаража, монотонно залаял.

Рекс появился у нас совсем недавно. Отдал нам его папин коллега, который в связи со скорым переездом не мог оставить молодого пса на произвол судьбы. Наш же Тишка месяц назад издох. Поэтому было принято решение взять крупную годовалую помесь лайки и дворняги к нам для охраны двора. Тем более что остальные наши шерстяные сторожа были ростом по колено.

Я сторонилась Рекса не только потому, что он был новым членом семьи, но и потому что в глазах его читалась «дурь». Так я это называла. Иногда, играя со мной и дружелюбно виляя хвостом, он мог на миг замереть и зарычать. Порой он просто не давал прохода, подпрыгивая и щелкая пастью. Родители знали о моей любви к четвероногим и много раз просили быть осторожнее с собаками: и со своими, и с чужими.

Оббежав кухню и перескочив невысокий заборчик, который огораживал мамины клумбы с розами, я пробралась мимо будки притихшего, а значит узнавшего, как мне казалось, своих, Рекса и приблизилась к воротам. Чтобы их открыть, нужно было из пазов вытащить небольшую дощечку. Только взявшись за нее, я ощутила рядом присутствие собаки.

– Рекс, Рекс, – повторила я ласковым голосом. – А ну-ка, иди в будку.

Внезапно с еле слышным рычанием пес подскочил и вцепился зубами в мою ветровку.

– Мне не до игр, Рекс!

Не успела я понять, что произошло, как почувствовала, что уже лежу на земле. Собака фыркает, ее цепь гремит, фары светят сквозь щели забора, двигатель машины не прекращает монотонно гудеть.

Помню лишь тепло, которое медленно распространяется по телу, обездвиживает, парализует. Инстинктивно пытаюсь вырваться, но собака давит на меня лапами и не отпускает.

Когда я поняла, что странное тепло – это кровь, из меня вырвался неестественно животный крик. А потом слово, с которым люди рождаются и умирают. Слово «Мама»!

Запах мокрой шерсти, зловонное дыхание из собачьей пасти и вонзившиеся в мою шею зубы – это то, что преследовало меня спустя долгие годы, виделось во снах, было частью меня. Но тогда, лежа возле ворот и крича от ужаса, я звала маму. Не папу, приезда которого ждала. А маму.

Всё плыло. Тусклые звезды равнодушно смотрели на меня свысока. Они оглохли, чтобы не слышать моих криков. Они ослепли, чтобы не видеть моих слез.

МАМА!

Она одним рывком вытащила меня из собачьих зубов. Одним резким движением вернула в чувства. Она не услышала крик – она почувствовала мою боль.

Я не плакала, когда мне промывали раны. Не плакала, когда вода в железном тазу окрасилась в алый. Мама, папа и соседка, которая жила через три дома от нас, носились около меня, суетились, разговаривали со мной и просили не молчать в ответ. А я стояла, не смея закрыть глаза, и смотрела на кровавую воду. Не видя своего отражения.

Приехала скорая. Меня прооперировали в эту же ночь. Шрам на шее под правым ухом.

Шрам на голове чуть ниже затылка. Шрам на сердце.

Спустя пару недель, солнечным августовским днем, шестилетняя я с перевязанной шеей и белым платком на голове, стояла во дворе и смотрела на Рекса. Один вопрос не давал мне покоя: «Почему?» Я не могла объяснить себе поведение собаки. Мама говорила, что Рекс меня просто не узнал в новой куртке. Но ведь у собак есть обоняние? Как можно было не узнать своего человека? Мне хотелось подойти к нему ближе. Но каждый раз, когда я делала шаг вперед и проматывала в голове страшные события того дня, не могла оправдать Рекса, не могла прикоснуться к нему.

Мне уже было не больно. Только обидно.

Рекс лежал у будки и исподлобья своими красными глазами смотрел на меня. Я же хотела увидеть в этих собачьих глазах раскаяние, но видела лишь пустоту.

Сегодня Рекса должны были застрелить.

Родители приняли это решение сразу. Ведь однажды напавший – нападет снова. Это касается собак. Это касается людей.

Глядя на Рекса за несколько часов до его смерти, я пыталась обвинить в случившемся себя и свою неосторожность. Но каждый раз понимала, что вина делится пополам.

– Прости, – прошептала я, но пес даже не посмотрел в мою сторону. В последние дни он плохо ел, много спал. Раскаивался ли он? Понимал ли, что сделал? Этого узнать было не надо.

Забывается всё: и плохое, и хорошее. Но забыть запах шерсти и собственной крови – сложно. Как бы ни была жестока память, но события, изменившие нас, навсегда останутся с нами. Со временем о них будут напоминать люди, вещи, шрамы. Последние имеют свойство затягиваться.

Но стоит лишь провести по ним пальцем, как тепло разливается по телу и чьи-то зубы впиваются в шею.

И только «МАМА!», только «МАМА!» раздается из-под ворот.Август с запахом собачьей шерсти или Прости, Рекс

Очертание собачьей морды, состоявшее из чаинок и кашеобразной пены, медленно расползалось по глади мутной воды и оседало на дне старого черного котелка. Пахло травами и помоями. Бабка стояла поодаль от меня и держала в руках застиранное, некогда белое, махровое полотенце.

– Что видишь? – хриплым голосом спросила старуха.

– С…со…собаку, – неуверенно ответила я.

Бабка подошла к котелку и длинной деревянной ложкой помешала воду в чаше. Собачий профиль окончательно исчез.

–     Теперь бояться не будешь… – скрипуче произнесла старуха и оскалила в улыбке мелкие коричневые зубы, вернее, то, что от них осталось. Она приблизилась ко мне, обмотала мою голову полотенцем и приказала:

«Держи так!»

Ноги дрожали, ладони потели, лицо пылало огнем.

Но сильнее всего ныли так долго заживающие шрамы на голове и шее. Мама, о чем-то задумавшись, стояла у окна и, сцепив руки в замок,

перебирала пальцами. Так она делала каждый раз, когда волновалась.

Взглянув на нее, я встревожилась еще сильнее. Прошло пять минут, а казалось, что вечность.

Бабка, низенькая и худенькая, аккуратно сняла с моей головы полотенце и, заглянув в лицо своими подслеповатыми карими глазами, произнесла:

– Дальше сама…

Я не совсем поняла, о чем она говорила, только мама уже подошла ко мне, взяла влажную трясущуюся руку и повела к выходу. К тяжело открывающейся деревянной двери, ведущей во двор.

–   С-спасибо…– пискнула я, подавив внезапно появившийся рвотный рефлекс.

Бабка молча последовала за нами. Около калитки она резко остановилась. Ее длинная вафельная темно-синяя юбка едва касалась земли, серая шерстяная кофта на пуговицах вся была в затяжках от кошачьих когтей, а из-под повязанной назад черной косынки выбивалась тонкая прядь седых волос. Лицо старухи было темным, морщинистым и напоминало

картину Дали. Щеки и веки провисали и будто стекали с ее лица, как часы на картине художника.

Этот образ врезался в память. В ее постоянство.

Мама проводила меня до машины, где все это время нас ждал папа, и, захлопнув за мной дверь, вернулась к Бабке, которая по-прежнему стояла у калитки. Я наблюдала за происходящим в окно заднего вида. Бабка что-то сдержанно объясняла маме, иногда поглядывая на наш москвич.

Спустя пять минут заметно успокоившаяся мама вернулась, села рядом со мной на заднее сидение, и мы поехали на другой конец села – домой. Машина удалялась, а Бабка, такая крошечная, стояла у калитки и смотрела нам вслед...

Так вышло, что август этого года для меня пропах кровью и собачьей шерстью.

***

Вечером, около девяти часов, когда солнце уже скрылось из виду, а на небе проклюнулись еле заметные звезды. Я, одетая в новую красную ветровку, слонялась по двору, поджидая папу и младшего брата, которые должны были с минуты на минуту вернуться домой. Мама, как часто это бывало, суетилась в летней кухне у плиты и варила макароны. В сковороде тушилась свинина. На фоне работал телевизор. Тонкие полоски лент- ловушек для мух свисали с потолка и медленно покачивались от сквозняка.

Пахло мясом и помидорами.

Я прогуливалась по двору, прислушиваясь к звукам проезжающих мимо машин. Несколько раз мама звала меня на кухню, но я отнекивалась, так как хотела быстрее дождаться папу и открыть ворота во двор, чтобы он поставил машину в гараж, который с кухней разделяла лишь синяя деревянная дверь.

Собаки, которых во дворе у нас было трое, мирно спали.

Наконец-то за двором раздался приближающийся знакомый звук от колес, давящих гравий, щели деревянного забора осветились фарами нашей машины.

– Мам, приехали! – просунув голову в дверь кухни, крикнула я.

– Хорошо, пускай ставят машину и идут ужинать. Я уже сливаю рожки,

– отозвалась она.

– Ага, – ответила я и побежала в сторону гаража.

Собаки во дворе загремели цепями. У сараев зарычал Дружок. У летней кухни завозилась Кукла. Рекс, будка которого находилась близ гаража, монотонно залаял.

Рекс появился у нас совсем недавно. Отдал нам его папин коллега, который в связи со скорым переездом не мог оставить молодого пса на произвол судьбы. Наш же Тишка месяц назад издох. Поэтому было принято решение взять крупную годовалую помесь лайки и дворняги к нам для охраны двора. Тем более что остальные наши шерстяные сторожа были ростом по колено.

Я сторонилась Рекса не только потому, что он был новым членом семьи, но и потому что в глазах его читалась «дурь». Так я это называла. Иногда, играя со мной и дружелюбно виляя хвостом, он мог на миг замереть и зарычать. Порой он просто не давал прохода, подпрыгивая и щелкая пастью. Родители знали о моей любви к четвероногим и много раз просили быть осторожнее с собаками: и со своими, и с чужими.

Оббежав кухню и перескочив невысокий заборчик, который огораживал мамины клумбы с розами, я пробралась мимо будки притихшего, а значит узнавшего, как мне казалось, своих, Рекса и приблизилась к воротам. Чтобы их открыть, нужно было из пазов вытащить небольшую дощечку. Только взявшись за нее, я ощутила рядом присутствие собаки.

– Рекс, Рекс, – повторила я ласковым голосом. – А ну-ка, иди в будку.

Внезапно с еле слышным рычанием пес подскочил и вцепился зубами в мою ветровку.

– Мне не до игр, Рекс!

Не успела я понять, что произошло, как почувствовала, что уже лежу на земле. Собака фыркает, ее цепь гремит, фары светят сквозь щели забора, двигатель машины не прекращает монотонно гудеть.

Помню лишь тепло, которое медленно распространяется по телу, обездвиживает, парализует. Инстинктивно пытаюсь вырваться, но собака давит на меня лапами и не отпускает.

Когда я поняла, что странное тепло – это кровь, из меня вырвался неестественно животный крик. А потом слово, с которым люди рождаются и умирают. Слово «Мама»!

Запах мокрой шерсти, зловонное дыхание из собачьей пасти и вонзившиеся в мою шею зубы – это то, что преследовало меня спустя долгие годы, виделось во снах, было частью меня. Но тогда, лежа возле ворот и крича от ужаса, я звала маму. Не папу, приезда которого ждала. А маму.

Всё плыло. Тусклые звезды равнодушно смотрели на меня свысока. Они оглохли, чтобы не слышать моих криков. Они ослепли, чтобы не видеть моих слез.

МАМА!

Она одним рывком вытащила меня из собачьих зубов. Одним резким движением вернула в чувства. Она не услышала крик – она почувствовала мою боль.

Я не плакала, когда мне промывали раны. Не плакала, когда вода в железном тазу окрасилась в алый. Мама, папа и соседка, которая жила через три дома от нас, носились около меня, суетились, разговаривали со мной и просили не молчать в ответ. А я стояла, не смея закрыть глаза, и смотрела на кровавую воду. Не видя своего отражения.

Приехала скорая. Меня прооперировали в эту же ночь. Шрам на шее под правым ухом.

Шрам на голове чуть ниже затылка. Шрам на сердце.

Спустя пару недель, солнечным августовским днем, шестилетняя я с перевязанной шеей и белым платком на голове, стояла во дворе и смотрела на Рекса. Один вопрос не давал мне покоя: «Почему?» Я не могла объяснить себе поведение собаки. Мама говорила, что Рекс меня просто не узнал в новой куртке. Но ведь у собак есть обоняние? Как можно было не узнать своего человека? Мне хотелось подойти к нему ближе. Но каждый раз, когда я делала шаг вперед и проматывала в голове страшные события того дня, не могла оправдать Рекса, не могла прикоснуться к нему.

Мне уже было не больно. Только обидно.

Рекс лежал у будки и исподлобья своими красными глазами смотрел на меня. Я же хотела увидеть в этих собачьих глазах раскаяние, но видела лишь пустоту.

Сегодня Рекса должны были застрелить.

Родители приняли это решение сразу. Ведь однажды напавший – нападет снова. Это касается собак. Это касается людей.

Глядя на Рекса за несколько часов до его смерти, я пыталась обвинить в случившемся себя и свою неосторожность. Но каждый раз понимала, что вина делится пополам.

– Прости, – прошептала я, но пес даже не посмотрел в мою сторону. В последние дни он плохо ел, много спал. Раскаивался ли он? Понимал ли, что сделал? Этого узнать было не дано.

Забывается всё: и плохое, и хорошее. Но забыть запах шерсти и собственной крови – сложно. Как бы ни была жестока память, но события, изменившие нас, навсегда останутся с нами. Со временем о них будут напоминать люди, вещи, шрамы. Последние имеют свойство затягиваться.

Но стоит лишь провести по ним пальцем, как тепло разливается по телу и чьи-то зубы впиваются в шею.

И только «МАМА!», только «МАМА!» раздается из-под ворот.