Дух забытого века

Английский шпион Сомерсет Моэм, изучая жизнь в России, писал: «Именно потому, что у их литературы такая короткая история, русские знают её досконально, как мы Библию короля Иакова. Словесность в России играет куда большую роль, чем в других странах. Что поражает каждого в русской литературе, так это её исключительная скудость. Критики, даже из числа энтузиастов, признают, что их интерес к произведениям, написанным до девятнадцатого века, носит чисто исторический характер, так как русская литература начинается с Пушкина!»

Оставим на совести Моэма слова о скудости нашей словесности, скорее всего, он имеет в виду узкие хронологические рамки. Но в том, что мы читаем именно XIX век и не помним век XVIII, англичанин совершенно прав. Золотые страницы русской литературы, которыми Россия вошла в культурную сокровищницу цивилизации, за которые нашу страну называют душой мира, написаны в XIX веке.

Большое видится на расстоянии.

Сегодня, когда так «кровопролитны» информационные войны, когда Слово без всяких натяжек приравнено к стратегическому оружию, нельзя не признавать, что литература – это менее всего изысканно-утончённое искусство для услаждения изощрённого слуха эстетов и более всего – средство для управления массами. С её помощью удобно управлять умами, направлять развитие общественной мысли в нужном направлении. Причём это управление и влияние не кратковременно, а, напротив, имеет весьма долгосрочную перспективу. Литература несёт огромную, колоссальную опасность – она не только лечит души, но и калечит их. Она не только возносит человеческий дух, но и опрокидывает его в пропасть. Она не только расширяет горизонты сознания, но и невероятно сужает границы восприятия мира – буквально до узенькой щёлочки. Невероятно высока ответственность писателя, так как в этом случае он становится водителем человечества – никак не меньше.

Пропитанный нигилизмом XIX век пронизан также отрицанием века XVIII. И сейчас в XXI веке мы ничем не отличаемся, мы не читаем писателей XVIII века! Помня со школьных времён лишь ряд имён, мы не приведём доказательств, чем они же замечательны. Читательским интересом не подкреплены имена Сумарокова, Ломоносова, Державина, Хераскова.

Михаила Хераскова нет даже в школьном учебнике. Зато есть убеждение, что великих произведений мастера прошлого не создали!

Неистовый Виссарион (я имею в виду Белинского), двадцатипятилетний автор единственной написанной им трагедии, в которой никто не разглядел никаких художественных достоинств – только плоские пропагандистские осуждения крепостного права... так вот, именно он назвал поэмы Хераскова длинными и скучными, а самого сочинителя низвёл с высот поэзии в трясины версификационного ремесла. «Херасков был человек добрый, умный, благонамеренный и, по своему времени, отличный версификатор, но решительно не поэт», – вот с таким зубодробительным заявлением выступил неистовый Виссарион.

Но Херасков не единственная жертва... Белинский одним ударом лишил жизни в будущем крупнейших авторов XVIII века, объявил выдающихся поэтов ничего не понимающими в поэзии! В тон Белинскому в журнале «Современный наблюдатель российской словесности» тиснул статейку в форме письма знакомой барышне и 19-летний студент Павел Строев (1796–1876). Позже он стал профессиональным критиком, а его статья, «балансирующая на грани хамства» (Н. Гранцева), весь XIX век повторялась в критических антологиях, «закрыв вопрос» Хераскова. «Я не намерен разбирать «Россиады»… Не понимаю, как могли лучшие наши писатели удивляться «Россиаде»? Эти типичные для «громовых» статей «не намерен разбирать, не понимаю» восклицания Строева заслужили похвалы его современников, литературно беспомощный ниспровергатель был подхвачен именно потому, что «сбрасывал с корабля» Хераскова вместе с XVIII веком. С тех пор и пошла мода на низвержение титанов прошлого. И в веке XIX никто уже не относился с благоговением или хотя бы с внимательным уважением к речам профессоров Московского университета, в котором так и не доучился неистовый Виссарион Белинский. 

«Можно вести научные дискуссии с недобросовестными историками в узком кругу специалистов, но как бороться с «обезличенным» врагом – литературой, не взыскующей исторической правды, а пренебрегающей ею? Как бороться с выхолощенной, опрощённой, примитивизированной историей, которую в виде литературного товара втюхивает образованным современникам изящная словесность?» – вопрошает в одной из своих статей Наталья Гранцева, одна из редких знатоков литературы XVIII века, автор книг о Ломоносове и Хераскове.

Убедимся в этом на примере «лишних людей». И первый среди них – Чацкий. Главный объект его нападок – времена очаковские и покоренья Крыма (топография вновь очень актуальная). Всё его «философско-политическое», кроме обид на нелюбезность Софьи Фамусовой, упирается в утверждение «Прямой был век покорности и страха! Всё под личиною усердия к царю!»

Отрицая век Потёмкина, Суворова, «покорности и страха», Чацкий утверждал (и ведь утвердил!): истинная смелость оказывается – именно в произнесении «монологов Чацкого»! А ведь продолжение этих монологов – уже в словах Смердякова, от «чацких» они отличаются лишь отсутствием рифмы, «штилем»!

Конечно, оценивать произведение по наличию/отсутствию положительного героя – абсурд. Но… толкование «образа Чацкого», вбиваемое почти полтора века в головы учеников, – это и есть вбивание нигилизма и смердяковщины. Да ещё сопровождаемое убогими ремарками в учебниках «Век переворотов, Галантный, Дамский…». И утверждение Герцена: «Историю Екатерины нельзя читать в приличном обществе».

Почему-то забыл автор «Былого и дум», что в век «неприличной императрицы», в век «покорности и страха», «покоренья Крыма» русские впервые поселились там, где много веков были только пленными невольниками. Розанов писал по этому поводу: «Я отрицаю Грибоедова… Белинский – основатель торжествующего мальчишества на Руси. Герцен – основатель политического пустозвонства. Я отрицаю непонимание и отрицание России».

В защиту Грибоедова нельзя не заметить: личность, жизнь, смерть Александра Сергеевича безупречны. Весь надлом – в персонаже, в Чацком. Но нарисовав этого наивного пошляка, он от него избавился, как (известный пример) Гёте от Вертера. Он не оставил «чацкости» в своей жизни, но сам персонаж оказался чрезвычайно живуч!

И XIX век, наполненный рефлексией и нигилизмом, поднял на щит «рифмованного Смердякова». Далеко задвинув его болтовнёй («монологами») времена очаковские. Александр Сергеевич Пушкин – «наше всё», но рефлексия его Онегина, одного из ярчайших «лишних людей», отнюдь не из числа человеческих достоинств! Выписан же Онегин настолько гениально, что «лишнесть» с той поры стала привлекательна, но! Онегин, по признанию Пушкина, ему лишь приятель, пусть и добрый. Не друг! И уж тем более не отражение.

Итак, из моды вышли благонамеренные граждане-поэты. Наступило время, когда гениями объявлялись неблагонамеренные, даже если их дар был вполне пигмейским.

Михаил Херасков, к своему несчастью, не догадался хоть что-то сочинить для обличения крепостного права... И стремительно налетевший век XIX стёр последние благодарные оценки Державина, Батюшкова, добрые слова о поэте были заглушены ниспровергателями, Херасков выброшен вместе со своим веком.

А ведь посвящённая взятию Казани «Россиада» Михаила Хераскова стала событием 1779 года. Автор признан «официальным Российским Гомером» («Русский биографический словарь» Половцева). Сегодня уже цитируемая мною Гранцева признаёт архаичность тяжеловесностью «Россиады». Но… «Тяжёлым, неизящным для современных британцев кажется и английский язык Шекспира. Смогли бы читатели мира наслаждаться им, если б филологи за минувшее столетие не озаботились осовременить аутентичные шекспировские тексты?» – спрашивает Гранцева, предлагая свою «реставрацию» Хераскова.

Я же уверена, что вместе с восхищением, а именно о «Россияде» современниками Хераскова сказано: «Какое богатство мыслей и обилие уподоблений, какая сила выражения! Откуда живописец заимствовал такие удивительные краски для картины, на которой изобразил столько ужасов разнообразных? Не тот же ли Гений вкуса водил пером нашего Поэта, который управлял кистью Микеланджело, написавшего Страшный суд, и на нем поражённых горестью и отчаянием?»

Так вот вместе с шедевром Хераскова необходимо вернуть Державный дух позабытого века! А каков он, становится ясно даже из небольшой цитаты вступления к «Россияде»: «Читатель! ежели, преходя все сии бедства нашего отечества, сердце твое кровию не обливается, дух твой не возмутится и, наконец, в сладостный восторг не придет, – не читай мою «Россиаду» – она не для тебя писана – писана она для людей, умеющих чувствовать, любить свою отчизну и дивиться знаменитым подвигам своих предков, безопасность и спокойство своему потомству доставивших».

Не так давно в Орле впервые в нашей стране поставлен памятник Ивану Грозному. А вот что пишет о царствовании Грозного, самого оболганного русского царя, Херасков: «…Россия, бедственного состояния достигнув, паки начала оживотворяться, возрастать и возвращать прежнюю славу, близ трех веков ею утраченную. Когда вообразим в мыслях наших государство, совсем расстроенное, от соседственных держав угнетенное, внутренними беспокойствами раздираемое, несогласием многоначальства волнуемое, иноверцам порабощенное, собственными вельможами расхищаемое, когда все сие вообразим и представим себе младого государя, самодержавную власть приемлющего, неустройства в отечестве искореняющего, сильных и страшных неприятелей державы своей поправшего, многоначальство обуздывающего, мятежников в недрах отечества усмирившего, отторженные соседями грады возвращающего и целые государства своему скипетру присовокупившего, несогласие и гордость бояр укротившего, благоразумные законы подающего, воинство в лучший порядок приводящего, – не почувствуем ли уважения толь великого духа к государю?.. Таков был царь Иоанн Васильевич!»

А закончу я словами итальянского философа Джорджо Агамбена, утверждавшего, что произведение достигает прочитываемости лишь в определённый исторический момент. Сегодня, когда слово «война» разрывает эфир, а взрывы слышны рядом с нашими границами, этот исторический момент – прочитать забытое, вернуть историческую память и гордость России, приблизить наш блистательный XVIII век – настал.