Ермак. Геополитика против историографии. Седьмая и восьмая части

7.

Срамно ... видеть, что имеющие в виду наслаждение вечными благами роются в прахе земных вещей...

Преподобный Нил Синайский

Почему Ермак? Кто он, откуда, какой он – этот эпический герой, которому выпало направить всемирную историю в настоящее?.. Почему Ермак?..

На чтениях, круглых столах и конференциях, посвящённых нашей художественно-исторической литературе, мне не раз доводилось озвучивать крамольную убеждённость в том, что написанные в последние лет двести русские литературные произведения, повествующие об исторических событиях и героях Отечества, как правило, исторически несостоятельны. И, выслушав очередные гневные отповеди и обвинения в непатриотизме, в непонимании воспитательного значения, а, возможно, банальной зависти, пытаться объяснить коллегам их неправоту. Ведь, если подумать, то проблема псевдоисторичности даже в лучших художественных образцах, к тому же, из-за пафосной тематики родинолюбия действительно наличествует. Проблема системна, то есть, воспроизводится из поколения в поколение, при всех общественных эстетических и этических переменах. Эта проблема очевидно не литературная и не идеологическая, так что не выявляется и не вычищается литературной или партийной критикой.

Исторический роман или повесть, историческая поэма или драма, конечно же, всегда и обязательно основываются на реальном историческом материале. Реальные события, реальные участники реальных событий, реальные подробности быта реальных участников реальных событий…. И совершенно правильно, когда писателей восхваляют за панорамность битв и градостроений при обилии проработанных мелких деталей, хвалят за филологические изыскания и фольклорно-диалектную стилизацию, за церемониальную и ритуальную точность. Но славословят авторов ещё и за идейное, даже политическое созвучие описуемых действий прошлого нашей современности, за тождественность мыслей, чувств и убеждений исторических героев и сегодняшнего читателю. Что, увы, зачастую, – да что там, практически всегда! – превратно, неверно, да просто невозможно.

Здесь мы опять упираемся в зашоренность про-иезуитской историографической парадигмы, в которой христианское, а, тем паче, православное мировоззрение русского человека и русского народа как мотивационная доминанта жизнедеятельности даже не рассматривается. Отсюда все трактовки и логические построения вариантов протечения исторических процессов через реперные научно-подтверждённые факты неубедительны: ведь главным в истории вообще и в историях конкретных всегда был, есть и будет человек, а всё остальное – климат, ландшафт, экономика, технологии – ступени вниз.

Глубокоуважаемые доктора наук, профессора, академики, прикладные археологи и кабинетные историографы, именно в этой сходной точке – проблеме реконструкции идейной и чувственной рефлексии, образа мыслей, характера героя или этноса, своими действиями определивших направление развития истории – вы и мы, поэты, прозаики, драматурги, совершенно едины. И мы можем на собственном примере вам показать: воссоздание истинных мыслей, реакций, действий верующего, тем более, верующего абсолютно, безвариантно, героя неверующим автором невозможна. Честно говоря, она невозможна и для верующего писателя, но верующего как-то так, вне Церкви, не пережившего несколько сот литургий и всенощных, не постящегося и не трудничающего в монастырях, просто не понимающего как можно страдать без исповеди, без причастия и иных таинств. Не пережившего благодати молитвенной соборности и не познавшего лично отклика святых на свои тайные сердечные мольбы.

Об этом трудно говорить, ибо это вызывает понятный эмоциональный протест людей, воспитанных в про-иезуитских шаблонах толкования истории, но… Большинство великих художественных произведений, написанных на исторические темы за последние двести лет – лжесвидетельства.

Увы, никакой самый-самый патриот-великодержавник, самый искренне русский отчизнолюбец, литературно талантливый и исторически начитанный, но при этом не воцерковлённый писатель не создаст правду о Владимире Святославовиче, об Александре Невском, о Василии Тёмном, Борисе Годунове, Скопине-Шуйском, а уж насколько исторически фальшивы и даже кощунственны (потому-то столь растиражированны) романные и поэмные портреты преподобного Сергия, патриархов Ермогена и Никона.

И Ермака.

«Ко славе страстию дыша, В стране суровой и угрюмой, На диком бреге Иртыша Сидел Ермак, объятый думой…» – ну, не поэтические изыски или ляпы оценивал Пушкин, нацарапав на полях рылеевской «Думы», изданной в 1825 году, – «дрянь», и ниже уточнив «совершенная дрянь». Александра Сергеевича, только что закончившего работу над драмой «Борис Годунов», буквально взбеленила пошлость либерально-материалистического толкования трагичного сибирского похода как похода за … паблисити: «Товарищи его трудов, Побед и громозвучной славы … С рассветом глас раздастся мой, На славу иль на смерть … сладкий сон – В мечтах напомнит славу он …». За год до смерти Пушкин, уже имевший опыт архивных и экспедиционных изысканий, автор «Истории пугачёвского бунта», начал собирать материалы по Ермаку, выписав всевозможные документы из Тобольска.

Запущенная в начале девятнадцатого века масонско-декабристская литературная ермакиада, трактовавшая образ русского православного героя этаким дерзким и алчным авантюристом, лихим искателем славы, добычи и, – как же! – свободы от душащей всё прогрессивное царской тирании, в советское время закрепилась доктриной «стремление на Дон и за Урал – стихийный народный протест». Так Ермака начально масоны-декабристы, за ними либералы-разночинцы, далее идеологи-троцкисты и советские и антисоветские писатели-патриоты эстафетно упорно вписывали и вкореняли во всё тот же антихристианский революционный иконостас, в один «пророческий» (ведь «далеки они были от народа») ряд с душегубом, насильником и грабителем Стенькой Разиным. С кровавым упырём Булавиным и лжецом-самозванцем Пугачёвым.

Параллельно – с того же девятнадцатого века внешние (а как же без иезуитов?) и внутренние (а как же без их учеников?) русофобские силы столь же упорно память о походе Ермака стали связывать с колониальными экспедициями конкистадоров Писарро и Кортеса, уничтоживших миры инков и ацтеков. Именно в этом духе – духе цивилизационного превосходства – написана очень красивая, но исторически совершенно наветная, даже клеветническая картина Василия Сурикова.

8.

Рассуждение – это руль, который ведёт … безопасно, не позволяя уклоняться с прямого пути ни направо, ни налево.

Преподобный Паисий Святогорец

Ермак-Василий Тимофеевич Оленин.

Почти до конца восемнадцатого века в России имя, получаемое при крещении, оставалось в зоне сакральности, употребляемо было лишь в церковных практиках и только отчасти в официальных документах. Личное же имя – рекло, назвище, прозвище – сегодня рудиментно живущее в школьных, уголовных, армейских и иных корпоративных кличках, было общеупотребительно. Отражало ли оно его личные качества, несло ли наследные родовые черты внешние и внутренние, оно могло и обязательно менялось – первое детское, семейное, затем взрослое, и профессиональное, и уточняющее характер.

Ермак. Точнее бы звучать «ермэк» – от тюркского «эр», «ер» – единица. То есть, Ермак – это одиночка, человек, не имеющий семьи. По-славянски – бобыль, бездомок. Или же инок – живущий иначе, не как все. Отсюда нарицательное «ермак» – маленький походный котелок на одного едока, в отличие от общего, дружинного казана.

Почему Оленин, а не Аленин? Так уж до семнадцатого века писалось. До печатного станка каллиграфия титульный «А» и «О» трудно различалась.

Версии же о времени рождения и месте происхождения Ермака-Василия столь различны, противны друг другу и равно малодоказательны, что истина здесь возможна не в «преданиях старцев», а в доказательствах логики. Логики жизни и смерти, где смерть – обстоятельствами, мотивами, противлением ей или смиренным восприятием, куда большая важность, чем рождение.

Именно в логике произошедшего много позже, и оставившего себе материальные доказательства, мы должны признать версию рождения Василия Оленина на Северном Урале. Никакой пришлый донской или волжский атаман не смог бы за пару месяцев спланировать военную операцию, которую блестяще, практически без накладок провёл в течении следующего года. Косвенно принадлежность к родине Чусовой подтверждается тем лёгким схождением Ермака в качестве представителя Белого Царя с повелителями угорских и тюркских родов Оби, Иртыша и Тобола, где его не восприняли экзотическим иностранцем. И портретом, переданным Ремизову его дедом, участником того славного похода: «вельми мужествен, и человечен, и зрачен, и всякой мудрости доволен, плосколиц, черн брадою, возрастом середней, и плоск, и плечист». «Плосколиц», «черн брадою» – это же от матери-вогулки.

Действительно, нельзя, невозможно спланировать рейд с целью захвата столицы и убийства владыки, пусть рыхлого населением, но территориально огромного Сибирского юрта, опираясь только на проводников, без личного знания всех сложностей, всех тонкостей прокладки маршрута, просто поражающего тактической привязанностью к местности.

Какой волжский или донской атаман смог бы простроить тысячеверстовый поход по осенне мелким, с волоками-перетасками, речкам, да так, чтобы не потерять ни одного плоскодонного струга, ни пуда пороха и свинца, ни меры муки. Какой прибылой военачальник смог бы заложить тайную зимовку для восьмисот бойцов, что бы не нашли, не заметили местные охотники и рыбаки, и не оповестили своих князей?

Сохранить в тайне зимовку восьмисот человек – это, действительно, неразрешимая загадка для несибиряков. Даже если разбить отряд на три-четыре стана, то, всё равно, получаются слишком большие таборы, чтобы к весне они не выдали себя… Но ответ возможен – ялпын-ма. Священные земли, запретные для посещения, прохождения, а тем более для охоты и рыбалки, тайные урочища, горы, берега озёр и рек. Ни ханты, ни манси, ни даже татары, если они не шаманы, никогда не заходили в ялпын-ма. Даже приближение к их границами сопровождалось обязательными жертвоприношениями отводящими порчу мстительных духов. Мог ли дончак или волжанин знать про эти места – излучины, лощины, сопки и останцы, главное, знать – где эти места, о которых каждый род, сохраняя своё здоровье и жизнь детей, умалчивал даже от соседей. Мог ли пришлый, заранее, без карт, наметить зимовья в практически недоступной тайге?

А зачем Ермак вообще заложил столь сложную стратегию набега с столь сложным маршрутом? Мелкие реки, скрытная зимовка…

***

До ермаковского похода Строгоновы уже лет десять-пятнадцать находились в состоянии вялотекущей войны с уральскими и сибирскими вогульскими, хантыйскими и татарскими князьками и беками. Впрочем, такие же мелкие боестолкновения постоянно происходили и меж зауральскими племенами и родами. Постоянно и многовеково. То и дело археологи находят-раскапывают останки мощных деревянных, с земляными валами крепостей десятого-пятнадцатого веков, в которых на зимовку запирались полукочевые летом семьи остяков и пелымцев. Запирались от стужи, от соседей и заходящих из тундры лыжников-ненцев, снимающих скальпы со всех, кого им удавалось убить и ограбить. Несколько сот наёмных казаков и «немцев» – выкупленных из рабства у крымского хана мушкетёров и пушкарей – венгров, итальянцев, германцев, поляков и от иных народов солдат удачи, располагались Строгановыми по заводам и шахтам, отпугивая и отбивая налёты небольших ватаг мародёров.

Однако с укреплением власти Кучума набеги эти становились всё масштабней и по количеству и соорганизованности нападавших, и по жертвенным последствиям для русского населения. И вот наступил год, когда Кучум собрал под своим бунчуком практически всех подданных – десятитысячный тумен, возглавляемый племянником Кучума молодым царевичем Мухаммед-Кули (Махмуткул), на сотнях больших дощатых лодок с головами змей, напоминающих шнеккары викингов, на тысячах долблёных обласков, собравшихся с притоков Иртыша и Оби, плыли на русских уже не ради нанесения тревог и обид, а на вытеснение, изгнание. Плыли под дудки и бубны, под разноголосые песни и боевые выкрики. На зорях кричали муэдзины, у ночных костров камлали шаманы – на войне не до межрелигиозных споров.

Для того, чтобы отбиться от такого войска, необходимо было встречно выставить хотя бы пять-шесть тысяч. Но ведь всё опричное стрелецкое войско в максимальном своём наборе была не более десяти тысяч.

А Строгановы и вовсе отправили в поход восемьсот пятьдесят. К тому же надо учитывать, что и Москва, и Казань с Астраханью, и Бухара с Тюменью – осколки единой Орды, то есть, принципы войсковой стратегии у всех были одинаковы, всем знакомы. И смесь древесного угля, серы и селитры – то есть порох особо эти принципы не менял. Конечно, пушки, завезённые в Европу из Китая Батыем, изменили тактику осад и взятия крепостей, хорошо они зарекомендовали себя в передвижных крепостях гуляй-городах, непереоценимы оказались в морских и речных сражениях. Но фитильные ручницы и пищали вымещали луки из пехотного боя с большим трудом. Это сделали уже кремнёвые ружья и пистоли в конце века семнадцатого.

Тем более, что в Сибири царствовало феноменальное в своём совершенстве орудие смерти – композитный селькупский лук. Этот лук наравне с пушниной шёл ценнейшим ясаком: сложносоставной, склеенный рыбьим клеем из четырёх пород дерева в форме соединённых рукоятью дуг, с роговой накладкой под руку и обтянутый от размокания берестой. Он не сгибался при натягивании тетивы, а сжимался своими разнесёнными полукружиями и бил дальше и точнее не только фитильного, но даже кремнёвого ружья, необсуждаемо обходя их в скорострельности.