Удержание русскости в России. Часть вторая

Вот здесь по нашей литературе и пролегает водораздел русского и русскоязычного. Деление это не на уровне этническом-национальном и даже не на культурном, а выше – оно духовное, ибо оно есть исполнение или отрицание заповеди «Да любите друг друга». Всё русское – в любви к ближнему. А русскость – главный критерий оценки творчества писателя России. Славянина ли, тюрка ли, угра, монгола...

Сострадание – первый признак русскости литературы.

Вопрос русскости сегодня стоит острее, он воспалённее и болезненнее, чем когда-либо. Почему? Сегодня государственность, которая, как во времена Орды, строится на полном игнорировании великорусской культурно-религиозной матрицы не просто в кризисе, а в тупиках всех своих ролей: управленческих, защитных, судейских, этнических, социальных. Именно такая государственность глобального золотого тельца рушилась на Куликовом поле и на Угре, обречена она и теперь. И никакие ажиотажные цены на разграбляемые недра не в состоянии более поддерживать иллюзий какого-либо экономико-научно-технологического прорыва. Научная, промышленная и военная деградация, экономическая и продовольственная зависимость от системных мировых кризисов, народное неверие прозападной власти, выразившееся «русским крестом» вымирания, в этой системе уже необратимы.

При этом мы свидетельствуем встречный процесс – может быть, медленное, но постоянное воцерковление народа. Число не только принимающих обряд крещения, но и полноценно религиозно живущих растёт, прибывает. И неотвратимо грядёт тот, столь долгожданный, столь выстраданный день, когда, накопив необходимую численную силу, русское общественное самосознание восстановит своё православное единство духа, обретёт молитвенную сплочённость в исповедании Истины и национальное согласие в устроении Отечества.

Родина даётся человеку как новый рай, как вероятная возможность трудом в поте лица искупить праотцово грехопадение. Но исполним ли мы в Родине предписанное нам Господом или будем вновь извергнуты? Устоим ли мы в праведности, обращая пустыни в сады, или опять падём, растлевая сады в пустыни?..

Летом 2009 года в Оптиной пустыни монашествующие приветствовали нас, писателей, как «соработников словом и сослужителей Слову». Однако всё ли так благостно? Почему воцерковление народа идёт в параллели с общественным охлаждением к чтению?

Почти уж два века тому назад, Николай Васильевич Гоголь, «Выбранные места из переписки с друзьями»: Чем выше истины, тем нужно быть осторожнее с ними, иначе они вдруг обратятся в общие места, а общим местам уже не верят. Не столько зла произвели сами безбожники, сколько произвели зла лицемерные или даже просто неприготовленные проповедатели Бога…. Обращаться с словом нужно честно. Оно есть высший подарок Бога человеку. Беда приходит к писателю в те поры, когда он находится под влиянием страстных увлечений, досады, или гнева, или какого-нибудь личного нерасположения к кому бы то ни было, словом – в те поры, когда не пришли ещё в стройность его собственная душа: из него выйдет такое слово, которое всем опротивеет. И тогда с самым чистейшим желанием добра можно произвести зло.

Видимый кризис культуры – в оскудении или вообще прекращении творческого прирастания. Видимый кризис культуры всегда связан с внутренним ущербом её философских, нравственных, убежденческих и метафизических оснований. И одно дело – кризис в душе художника, внутрисердечный разлад его как творца и человека, самоспор поэта и гражданина, взаимообиды жителя иных миров и бренного семьянина. Порой такой разлад переходит в отрицание действительности, в нежелание её, и тогда удушье от несправедливостей мира поражает художника неспособностью создавать истинно вдохновенные произведения: Беда приходит к писателю в те поры, когда он находится под влиянием страстных увлечений, досады, или гнева… Как много мастеров слова в перестройку впали в плакатность, в обличительство, вступили в перебранку с ненужным, как много просто замолчало, замкнулось-самосожглось. Но всё же подобные судьбы не обязательная черта конкретного исторического периода – личностные творческие депрессии, то множась, то минимизируясь, постоянно присутствуют в литературном процессе. И каждый раз эти трагедии индивидуальны.

Но есть кризис, который переживает вся Россия, и переживает именно сегодня. Это действительно ситуационный, характеризующий наше время кризис взаимоотношений художника и его аудитории – невостребованность культуры. В нём много составляющих: и государственное «невмешательство» в материально сверхобеспеченную агрессию идеологии общества потребления, глобально уничтожающую все национальные культуры, и «пятая колонна», под лозунгом борьбы с «тоталитарным наследием» атакующая нашу русскость, и отсутствие у постсоветского человека иммунитета перед соблазном скоробогатства. Но главное – это общий синдром безвременья со всеми его симптомами: отказом от прошлого, неприятием настоящего и отрицанием будущего. Свидетельствуемая нами бомжовая безответственность общества – реакция на пережитый шок идеологического, государственного, территориального, экономического, социального сломов. Отсюда, из этого шока, проистекает индифферентизм к культуре – как отказ народа от самонаблюдения и самоблюдения, самооценки и самовоспитания. Здесь корень национального обезволивания: унижающая русских реальность отзывается их нежеланием самоиндифицироваться.

Однако нельзя в сегодняшней невостребованности культуры не видеть доли вины и самих людей творчества, писателей прежде всего.

Всем всё понятно с литературным рынком. Там, согласно западной практике, чтобы стать «успешным», нужно уметь либо развлекать публику, либо её эпатировать. В первом варианте «издательский проект» запускается как «брендовая» серия, во втором – раскручивается как «бестселлер». В любом случае  главный критерий ликвидной литературы – сюжетность. Герой-вождь коммерции, герой-гений продажности – сюжет. Увлекающий. Развлекающий. Отвлекающий. Для бульварной литературы сам человек с его религиозно-нравственными, психологическими, философскими метаниями и поисками не нужен.

Специфика же литературного процесса в том, что освобождённые от госцензуры и расцветшие разнообразием тем и наименований книги реальных современных писателей оказались не нужны для контролируемых несколькими издательскими картелями торгово-распространительных сетей. Сотни и сотни замечательных поэтов и прозаиков России сегодня лишились выхода к читателю. Так что, если книг по названиям и печатается в разы больше, чем когда-то в СССР, однако изначально обессмысленные коммерчески эти книги выходят крохотными тиражами в пятьсот-тысячу экземпляров. Такого количества едва лишь хватает на внутрипрофессиональный обмен.

Лишённые необходимой читательской реакции писатели сегодня работают, всё более ориентируясь на отклик коллег, что чревато неким уклонением в ремесленнические изыски, в композиционные, стилевые и стилистические игры, грозит схлопыванием в корпоративную герметичность. Ибо в такой безаудиторной, безответной литературе есть опасность, что человек тоже станет не самым важным, и мы как-то уже опасно долго не видим новоописанных типов, не слышим новых нарицательных имён. Притом, что переживаемое время своей обнажённой трагичностью просто осыпает нас бесчисленными примерами мужества и ломкости, стойкости и предательства, духовного преображения и нравственного перерожденчества. Материала, живого материала для художественной разработки ныне не меньше, чем в началах прошлого и позапрошлого веков, не меньше, чем в годины войн и прорывов в космос, однако даже у живописцев что-то не выходит полножанрового изложения современности, даже у них всё эпическое в древностях – князья, богатыри, не мы… А мы – или в мелкотемных финтифлюшках, или в фантазийной безответственности.

А ведь главная, почти единственная задача русского искусства – свидетельствовать жизнь человеческой души в её богоискании, богоотрицании и богопознании, в соблазнах гибели и благодати воскрешения, весь смысл русского художественного творчества в отражении и описании развития внутреннего человека, его преображения.

Душа человека – вот что должно отражаться в произведениях искусства. Виденья и веденья человеческой души ждёт от русского автора русский читатель. И оттого-то, кроме прочих причин, не востребованы сегодня книги, что наш современник не видит в них своего отражения, не видит приоткрытия тайны своих сердечных мук и радостей, своих страхов и чаяний. Не находит он на пахнущих типографской краской страницах вопросов-ответов жизни и смерти, любви и чести, правды и долга, что терзают его и озаряют, жгут и утешают.

В нашей развороченной, разорванной, надруганной России как никогда читатель жаждет сострадания. И на эту тягу сердца к сердцу невозможна никакая ответная фальшь ни за маской вежливости, ни в философии киников, ни под профессиональностью воплей наёмных кликуш-плакальщиц. Не удастся спрятать авторскую несострадательность ни за эпохальной темой, ни за оригинальной конструкцией, ни за изысканной стилистикой. Каким бы узорочным слогом не вышивались тома, каким бы метафорным кружевом не выплетались, сколькими зверствами царей не дыбились, какими кознями спецслужб и масонов не припутывались – если не уронится девичья слезинка на страницу, если не воспалится юноша жаждой всеобщей правды и счастья, и старик не завертится совестной бессонницей, – всё это мимо, всё пусто, безнадобно. Сколько берёзок, ржи и двуперстий не накладывай – не русско.

Книга всегда разговор личный, писатель и читатель всегда один на один. Сердце к сердцу, душа в душу. А разговор по душам, беседа душ ведётся языком лирики. Лиризм – уникальное свойство русской культуры. Это не сентиментальность германцев, не сплин англичан. Не испанская романтика. Русская лиричность непереводима, она непередаваемо тонка, тиха, она только наше и только для нас. Лиричность выше смысла, выше тона, она – русская душевность.

Лиризм – второй признак русскости литературы.

Да, многие элементы культуры объективно обусловлены исторически. Так нашей сей-историей (не новейшей, а сегодняшней, нынешней, текущей, оной – сей) объясняется общественный заказ на «старение» писателя. Современный читатель, переживший 20-летие великих потрясений, ищет в литературе авторов не безответственно революционных и модерновых, а умных и совестных, с которыми есть о чём посоветоваться, у которых есть чему научиться. Лицедейский нигилизм в контексте реальной национальной трагедии давно уже всех утомил, да и «открытия» в девяностых «рисковых молодых» с их декларативной жестью и патологиями оказались не более чем культуртрегерскими играми рынка.

Поэт юридически не обязан быть гражданином – и социальность не единственный источник его вдохновений, да и «правящий режим» ему, ох, как зачастую чужд. Не обязан поэт быть и учителем: менторство убийственно для творчества. Но есть любовь, есть сочувствие…. Читатель всегда ищет в большой, настоящей литературе свидетельств и толкований своему бытию – внешнему и внутреннему. А сегодняшний читатель, участник и жертва затянувшейся смуты, ищет в книгах особенной мудрости. Мудрости, что не увязывается ни с жизненной опытностью, ни с учёностью, а принадлежит области религиозной. Ибо мудрость определяется нравственностью: «Начало премудрости есть страх Божий». Знания лишь придают изначально культовой данности дополнительную культурную устойчивость.

Третий признак русскости – нравственная неколебимость.

Почти уж два века тому назад, Николай Васильевич Гоголь, «Выбранные места из переписки с друзьями»: Если писатель станет оправдываться какими-нибудь обстоятельствами, бывшими причиной неискренности, или необдуманности, или поспешной торопливости его слова, тогда и всякий несправедливый судья может оправдаться в том, что брал взятки и торговал правосудием, складывая вину на свои телесные обстоятельства, на жену, на большое семейство, словом – мало ли на что можно сослаться.

Продолжение следует.